Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих
намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку и, немного помолчав, сказал: «Что
же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает!» —
«Нет, батюшка, — отвечал почтительно Алексей, — я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг
вам повиноваться». — «Хорошо, — отвечал Иван Петрович, — вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно;
не хочу ж и я тебя неволить; не понуждаю тебя вступить… тотчас… в статскую службу; а покамест намерен я
тебя женить».
— На ком это, батюшка? — спросил изумленный Алексей.
— На Лизавете Григорьевне
Муромской, — отвечал Иван Петрович, — невеста хоть куда; не правда ли?
— Батюшка, я о женитьбе еще не
думаю.
— Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал.
— Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе
не нравится.
— После понравится. Стерпится, слюбится.
— Я не чувствую себя способным сделать ее
счастие.
— Не твое горе — ее счастие. Что? так-то ты почитаешь волю родительскую? Добро!
— Как
вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь.
— Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог
свят! продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на
глаза мне показаться.
Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по
выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно
было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете
Григорьевне, о торжественном обещании отца сделать его нищим и, наконец, об Акулине. В первый раз видел он
ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами
пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем
благоразумия. С некоторого времени свидания в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал
Акулине письмо самым четким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели и тут же
предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою.